Одним из наиболее обсуждаемых феноменов последних лет стали смарт-контракты — самовыполняемые цифровые договоры, основанные на блокчейн-технологии. В мировом контексте эта тема уже перешла из области теории в практику. В Узбекистане же смарт-контракты пока воспринимаются как новшество, требующее внимательного осмысления, но интерес к ним стремительно растёт — как со стороны государства, так и со стороны бизнеса и юридического сообщества.
Смарт-контракт представляет собой компьютерный алгоритм, в который «зашиты» условия сделки. Он исполняется автоматически, как только наступают предусмотренные программой обстоятельства. Это позволяет исключить участие посредников, минимизировать человеческий фактор и повысить уровень прозрачности и доверия между сторонами. Ключевую роль в функционировании таких контрактов играет технология блокчейн — распределённый реестр, обеспечивающий неизменность, проверяемость и открытость данных. В рамках смарт-контракта соглашение между сторонами выражается не в привычных юридических формулировках, а в программном коде. И именно это становится источником как новых возможностей, так и правовых вызовов.
В Узбекистане первые обсуждения вокруг смарт-контрактов начались в контексте принятия национальной стратегии цифрового развития. В 2020 году была утверждена программа «Цифровой Узбекистан – 2030», обозначившая вектор на широкое внедрение технологий в государственное управление, экономику и право. На фоне стремительного развития финтех-платформ, маркетплейсов и платформ для интеллектуальных сервисов интерес к автоматизации сделок оказался как никогда актуальным. Уже сегодня предприниматели, разработчики и даже органы госвласти рассматривают возможность применения смарт-контрактов в таких сферах, как логистика, аренда, платежи, закупки и даже образовательные услуги.
Однако на повестку дня встал фундаментальный вопрос: насколько готово национальное право к таким инновациям? Действующее законодательство Узбекистана не содержит прямого понятия «смарт-контракт». Тем не менее, правовая система предоставляет определённые основания для квалификации подобных инструментов. В частности, в законах «Об электронном документообороте», «Об электронной цифровой подписи», «О платёжных услугах и платёжных системах» содержатся положения, допускающие юридическое значение за действиями, совершёнными в цифровой среде. Если смарт-контракт отвечает основным признакам сделки — наличию волеизъявления сторон, согласованию условий и предмета — он может быть признан действительным.
Ключевая проблема заключается в том, что программный код, даже при точной формулировке, не всегда способен отразить все тонкости правоотношений. Код «чёрно-белый», в то время как право живёт в оттенках. Как быть, если сторона нарушила обязательства не по своей вине, а из-за технического сбоя? Кто будет нести ответственность в случае, если ошибка допущена на уровне алгоритма? Как оценить добросовестность действий стороны, если всё решает автомат? Эти вопросы не имеют простого ответа — именно поэтому тема правового регулирования смарт-контрактов остаётся предметом особого внимания.
Узбекистан в этом смысле демонстрирует всё более системный подход. В профессиональном юридическом сообществе, в научных и образовательных учреждениях активно обсуждаются модели нормативного признания смарт-контрактов. Особо значим вклад Ташкентского государственного юридического университета, где разрабатываются концепции цифрового права, проводятся исследования правовой природы смарт-контрактов, анализируются международные подходы и создаются предложения по адаптации национального законодательства. Уже сегодня студенты и магистранты изучают вопросы правового статуса алгоритмов, транзакций в блокчейн-среде, трансграничных сделок и юридической квалификации программного кода.
На государственном уровне также происходят позитивные сдвиги. Органы юстиции, Министерство цифровых технологий и Агентство по развитию инноваций обсуждают инициативы по разработке специального нормативного акта, который мог бы закрепить правовой режим смарт-контрактов. Одним из предложений является принятие отдельного закона или включение соответствующих положений в Гражданский кодекс. Такой подход позволил бы чётко определить признаки действительности смарт-контракта, механизмы его заключения, исполнения, оспаривания, а также обозначить сферу применения — например, в электронной торговле, банковском секторе, госуслугах.
Важно и то, что Узбекистан, выстраивая свою модель регулирования, может опереться на международный опыт. В ряде юрисдикций — в частности, в Беларуси, США, Сингапуре, ОАЭ — уже приняты законодательные акты, определяющие правовой статус смарт-контрактов и устанавливающие правила их использования. Применение подобных норм позволяет сторонам договоров чувствовать себя защищёнными, даже если соглашение заключается не в текстовой форме, а посредством программного интерфейса. Для Узбекистана это особенно актуально с учётом стремления стать частью глобальной цифровой экономики.
Интересной перспективой также является внедрение так называемых «регуляторных песочниц» — правовых полигонов, где бизнес и государство могут тестировать смарт-контракты в реальных условиях при ограниченном нормативном контроле. Такой механизм уже успешно работает в финансовой сфере и может быть расширен на другие направления — включая LegalTech, GovTech, автоматизированные платформы аренды или логистики. Это не только позволяет минимизировать риски, но и собирает данные для последующего законодательного анализа.
Таким образом, Узбекистан движется в сторону признания и полноценного правового регулирования смарт-контрактов. Это движение может показаться осторожным, но оно последовательно и стратегически выверено. В условиях, когда технологии опережают нормы права, важно не просто догонять, а выстраивать собственную модель регулирования, учитывающую национальные особенности и глобальные тренды. Смарт-контракты в этом контексте становятся не просто технологическим решением, а маркером зрелости правовой системы.
Нодирахон АБДУРАХМАНОВА,
Преподаватель Ташкентского государственного юридического университета
Ташкент, Узбекистан
